26.09.2016
20:22

Скандол со Стурджесом (Sturges).

25.09.2016
11:11

Разгадать Гольбейна.

17.09.2016
10:04

Туман неведенья.

16.09.2016
10:04

Снявши голову, по волосам не плачут.

14.09.2016
08:30

На цыпочках крадётся Цыпкин к нам.

10.09.2016
19:07

Авось кривая вынесет.

01.09.2016
19:49

Настырность.

28.08.2016
08:44

Почему мне не понравилось?

26.08.2016
13:57

Подгонка Мандельштама.

11.08.2016
16:02

Даёшь подсознательный идеал!

08.08.2016
16:49

Нехотя.

08.08.2016
08:03

Струсил?

07.08.2016
18:08

Да простится мне...

06.08.2016
07:53

Фадеев.

04.08.2016
10:19

Поучительно.

02.08.2016
08:15

Герасимов.

01.08.2016
10:04

Честность перебежчика Леонида Киселёва.

31.07.2016
16:15

Закон или шаблон?

26.07.2016
17:24

Акутагава.

Мой читатель! Прошу прощения, что чем-то привлёк ваше внимание к этой статье. Потому что я, взявшийся открывать себе и вам скрытый смысл произведений искусства, испортился в последнее время. Мне стало скучно читать художественную литературу. То ли уровень её в России понизился (я всё больше русских писателей читаю)… То ли я такого опыта жизни набрался (не важно, что это, может, субъективное переживание – про опыт), что мне не нужно стало человековедение, за что я в молодости литературу ценил… То ли теперешняя – из-за реставрации капитализма – жизнь мне так противна, что мне не хочется её знать даже… – Не знаю. Но читать мне скучно. А не писать, о литературе в частности, – тоже скучно. Так я придумал писать параллельно с чтением, отчитываясь, как мне читается. Это помогает дочитывать до конца. Но вам-то такой приём мешает. – Вот я и извиняюсь.

Итак, я читаю рассказ Рюноскэ Акутагава “Носовой платок” (1916).

Меня настораживает, что на юридическом факультете "у профессора были студенты, которые писали критические статьи об Ибсене, Стриндберге или Метерлинке, и даже энтузиасты, готовые по примеру этих драматургов сделать сочинение драм делом всей своей жизни”.

Такие непрактичные люди, японцы того времени?

Затем, в связи со словами о духовном упадке и спасении от него в бусидо, мне пришлось лезть читать, что это такое. – Это вот что:

"…кодекс самурая, свод правил, рекомендаций и норм поведения истинного воина в обществе, в бою и наедине с собой” (Википедия).

Видно, как мне нравится реставрация капитализма, так Акутагаве – переход Японии к капитализму. (Тот был и впрямь дрянноватым в начале ХХ века, аж революции пошли по миру; раньше только в Европе были аникапиталистические революции.) И потом, он мира хочет. Вот и связывает его персонаж, профессор, это бусидо, с христианством и миром на земле. А шла ж в то время первая мировая война. И Япония воевала с Германией. И профессор, женатый на американке, чувствует себя мостом мира. И – доволен. – Ладно.

А читает профессор совсем про другое, про драматургию. – Ладно. Бывает.

Далее непонятностей прибывает.

Зачем профессору читать о драматургии, если он "относился к искусству, в частности к сценическому, с полным безразличием”? Почему опять мелькает его, профессора-юриста, студент, объясняющий ему что-то про театр?

И вдруг автор привлекает… читателя:

"С потолка веранды свисает еще не зажженный фонарь-гифу. А в плетеном кресле профессор Хасэгава Киндзо читает "Драматургию" Стриндберга. Думаю, судя по этим двум обстоятельствам, читатель легко представит себе, что дело происходило после обеда в длинный летний день”.

Абсурд.

Становится интересно.

"По утверждению Аркадия Стругацкого [о рассказе “В чаще” (1922)], это “поразительное литературное произведение, совершенно уникальное в истории литературы, поднявшее откровенный алогизм до высочайшего художественного уровня”” (Википедия).

Если этот Акутагава был здорово болен (а он был), ему запросто было стать ницшеанцем, как и больному чахоткой Чехову. А что такое ницшеанство? Это идеал антихристианского иномирия. С алогизмом. С абсурдом. Вспомните это “В Москву!” “Трёх сестёр”, так и не осуществившееся, хоть никто их не держит.

Акутагава и себя вводит в текст (продолжение предыдущей цитаты):

"Но это вовсе не значит, что профессор страдал от скуки. Сделать из моих слов такой вывод - все равно что намеренно стараться истолковать превратно чувства, с которыми я пишу...”.

Одно к одному.

Вдруг пришла гостья.

"Гостья была одета в легкое кимоно лиловато-стального цвета, настолько изысканное, что профессор даже не мог его оценить”.

А я не могу оценить, что это значит: настолько он, профессор, далёк от знания женской моды или это что-то другое. И какое значение имеет то и другое к сути дела?

Пришла мать одного из студентов, "писавших статьи об Ибсене и Стриндберге”.

О-па. К профессору-юристу пришла. Ничего не смыслящему в сценическом искусстве.

"Весной он [студент] заболел воспалением брюшины и лег в университетскую больницу; профессор раза два его навещал”.

Так в Японии принято между студентами и их профессорами? Или это из области того же абсурда?

И – вот как мы узнаём о смерти этого студента:

"- Да я, собственно, и пришла из-за сына, с ним случилось несчастье. Он был многим вам обязан...

Профессор, полагая, что гостья не пьет чай из застенчивости, решил, что лучше самому подать пример, чем назойливо, нудно угощать, и уже собирался поднести ко рту чашку черного чая. Но не успела чашка коснуться мягких усов, как слова дамы поразили профессора. Выпить чай или не выпить?.. Эта мысль на мгновение обеспокоила его совершенно независимо от мысли о смерти юноши. Но не держать же чашку у рта до бесконечности! Решившись, профессор залпом отпил полчашки, слегка нахмурился и сдавленным голосом проговорил:

- О, вот оно что!”

Ошарашивает немного, правда?

И дальше идёт светский разговор. Семь дней как умер. Но я успел подумать… Впрочем, как только успел – читаю:

"…ни на облике, ни на поведении этой дамы никак не отразилась смерть родного сына”.

Автор, похоже, в своём амплуа. Жизнь – настолько плоха, была, есть и будет, что смысл имеет только то самое иномирие недостижимое, зато чуждое здешнему безобразию.

Автор, хоть и японец, похоже, пишет для европейцев, любящих Эту жизнь и плачущих из-за смерти. (Даётся соответствующая сцена в Берлине по воспоминанию профессора.) А для японцев, если я правильно угадываю, смерть – это радость, что можно уйти из этого ужасного-ужасного-ужасного мира.

О-па. Нет. Наоборот.

"Дама лицом улыбалась, на самом же деле всем существом своим рыдала”.

Выдал носовой платок, который она комкала.

(Я вспомнил, как я испугался раз, глянув на 16-тилетнее лицо китайца на фотографии, когда я узнал, что ему 30 лет.)

Далее профессор, спустя пару часов, опять сидит с той же книгой в руках и опять мыслями далеко. Далее он вечером рассказал жене-американке. Далее он прочёл, наконец, в книге что-то осознанно. И там было о противоречии между чувством, выражаемым комканием носового платка, и противоположным чувством, выражаемым всем остальным телом. (Профессор понял вдруг самый-самый корень искусства – “текстовое” противоречие. Используемое стихийно. И появляющееся из-за невозможности логично выразить подсознательное, потому что оно ж не дано сознанию.)

Только автор той книги кончал пассаж так:

"Теперь мы называем это дурным вкусом..."”.

С чем профессор Акутагавы согласиться уже не мог, будучи уже выше (или глубже) того автора. И То его пугает.

"…мысли профессора были заняты… чем-то еще неясным, что грозило разрушить безмятежную гармонию его мира”.

Он же подумывал “в лоб” говоря привести народы к миру. А…

"Бусидо и этот прием...”.

И я себе думаю, не открыл ли этот профессор (и тут он сливается с автором), что ницшеанское иномирие, с его Надвременьем, Вечностью – как-то всё же достижимо… в искусстве.

26 июля 2016 г.

21.07.2016
17:54

Неминуемое подсознательное.