28.03.2018
22:34

Целенаправленный поиск.

26.03.2018
10:21

Позволить себе, что ли?..

23.03.2018
18:19

Серюзье.

20.03.2018
17:45

Полное отчаяние.

18.03.2018
15:17

Ох, грешен я, грешен!

16.03.2018
16:33

Пофигизм ли у Ерофеева.

13.03.2018
15:11

А вдруг...

12.03.2018
14:03

Хорошо, когда ничего не понятно.

07.03.2018
16:43

Закусив удила.

05.03.2018
09:12

Вектор.

04.03.2018
19:36

Украина - не Россия.

03.03.2018
13:05

Стесняюсь восторга...

02.03.2018
16:35

Урок Кафки.

28.02.2018
16:42

Слаб-с.

24.02.2018
14:09

Как из скуки сделать что-то.

22.02.2018
12:08

Одна, но пламенная страсть.

20.02.2018
11:19

Ещё проив Явлинского.

16.02.2018
13:41

Против Явлинского.

13.02.2018
10:00

Можно пожаловаться?

10.02.2018
12:19

Поразительное доказательство.

Так случилось, что я блуждал с определением художественного смысла “Пиковой дамы” (1833) Пушкина. И когда выбрался (см. http://art-otkrytie.narod.ru/pushkin5_2.htm), написал: "Тут экспансия в жизнь зла через экстремизм пресекается совсем уж мистическим образом, от которого образ автора даже и не дистанцируется”. Я в этом видел выражение идеала надломленного сословного консенсуса (без надлома тот был тремя годами раньше, в первую болдинскую осень – см. http://art-otkrytie.narod.ru/pushkin1.htm). Но этот идеал громила жизнь. И Пушкин заколебался в надежде на социум. И призвал мистику на помощь в борьбе со злом.

Через 3 года, в 1836 году, он в “Джоне Теннере” впрямую прошёлся насчёт низменности американской демократии. Его сословный консенсус образца 1830 года был не демократия, он не лишал дворян специфической красоты жизни. А в России инженеры Германны норовили эту красоту испортить. Вот он в “Пиковой даме” и одел дворян в красивую мистику, которая даже и не мистика при трезвом взгляде, а случай.

Не случай, если три раза явление повторится. А повторилось только два: графиня выиграла и Чаплицкий. И не со злом были связаны те выигрыши. И никакой мистики. Недаром противопоставлены почти тёзки Сен-Жермен (святой Герман) и Германн.

Сен-Жермен "выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая”.

Выдавал – видите. А не был. Он благороден.

""Я могу вам услужить этой суммою, — сказал он, — но знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться””.

И намёка нет, что бабушка честью заплатила Сен-Жермену или, что он ждал такой платы.

Бабушка – подстать. Тремя картами сыграла, отыгралась и больше ей не надо.

"Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтоб он поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть”.

Как-то сжалилась. Опять никаких амуров.

И Чаплицкий… Он же больше не играл, как и обещал. Он промотал ("умер в нищете, промотав миллионы”). Наверно, красиво промотал.

Это совсем не то, что Герман замыслил со старухой: "пожалуй, сделаться ее любовником”.

Зло, да ещё и некрасивое. Те трое, будь они даже во зле, красиво живут. Вообще не исключено, что бабушка сама красивую историю про три карты придумала:

"— Это была шутка, — сказала она наконец, — клянусь вам! это была шутка!”.

Она, правда, смутилась при упоминании о Чаплицком:

"Графиня видимо смутилась”.

Причём "видимо” по Словарю языка Пушкина это – явно видно. Но. В каждой шутке, как говорят, есть доля правды. Она смутиться могла и потому, что её отговорка бита. А не потому, что вы подумали: что упомянут её любовник. Её ничто прежнее не волновало (например, смерть подруги, с которой одновременно они "пожалованы во фрейлины”). А тут – иное дело, сиюминутное. Какой-то разбойник, проникший как-то и в дом, и к ней в спальню…

"Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность”.

Тут опять сомнение – чего она впала в бесчувственность?

Не переносит сильных переживаний. Второй раз: "При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство”.

Испуг оба раза. Второй добил её до смерти.

Она чиста.

А мистика Томского – отголосок привычки всё делать красиво. Пушкин сделал ложный ход, и мы клюнули – будто Томский сказочник (рассказал мистику про бабушку). А что загадочного он ни скажет, всё можно объяснить материалистически.

"…он [Томский] позвал Лизавету Ивановну [чтоб отомстить одной, кто не с ним кокетничала] и танцевал с нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам [та ж несколько дней назад, спросила его (сглупила), не инженер ли тот Нарумов, который просится у него, Томского, быть представленным бабушке], уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.

— От кого вы все это знаете? — спросила она смеясь.

— От приятеля [Нарумова] известной вам особы [Германна], — отвечал Томский, — человека [о Германне] очень замечательного!

— Кто ж этот замечательный человек?

— Его зовут Германном.

Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели [Германн же подписывал свои записки ей]...

— Этот Германн, — продолжал Томский, — лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!..

— У меня голова болит... Что же говорил вам Германн, — или как бишь его?..

— Германн очень недоволен своим приятелем [Нарумовым]: он говорит, что на его месте он поступил бы совсем иначе... Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере, он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего приятеля.

— Да где ж он меня видел?

— В церкви, может быть, — на гулянье!.. Бог его знает! может быть, в вашей комнате [а пока они, вот, танцуют, Германн таки по её наводке запиской должен уже сидеть в её комнате], во время вашего сна: от него станет...”.

У Томского буйная фантазия – вот и всё. И он случайно попадает в истину (с комнатой). Или даже так: он прозорлив насчёт показного (сдержанного) и истинного (необузданного) характера Германна, и, в общем, верно о нём фантазирует (про три {ходовое в употреблении число} злодейства на его совести – на ту минуту за Германом на самом деле уже есть два: проник, как вор, в чужой дом и использует Лизу не так, как та надеется).

И никакой мистики. А только впечатление у читателя, что да, она есть.

"Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою <…> благодаря новейшим романам…”.

После процитированного отрывка имя Томского ещё появляется в нескольких строках сравнения Лизою соображений Томского с реальным Германном. И всё. Больше Томского в повести нет до эпилога.

 

Тем не менее есть литературовед, считающий, что "в “Пиковой Даме” два повествователя… на абсолютно реалистический нарратив автора в “Пиковой Даме” наложен мифологический, сказочный нарратив Томского” (Красухин. http://znamlit.ru/publication.php?id=5676).

А что делать, если Томского в большей части повести просто нет? – Надо натянуть:

"…где они заканчиваются — авторский нарратив и нарратив Томского? Авторский, очевидно, в конце повести, которая завершила повествование о своем герое. А Томского? Тоже, должно быть, в конце “Пиковой Дамы”. Ведь рассказ Томского о мистической тайне, полученной графиней от Сен-Жермена, вовлекает в свое повествование Германна, который отныне и до конца будет находиться в прямой и непосредственной зависимости от этого рассказа. Не будучи его главным героем: эта роль в нарративе Томского отведена его бабушке-графине”.

Натяжка происходит с помощью слова нарратив. Что это?

"изложение взаимосвязанных событий, представленных читателю или слушателю в виде последовательности слов” (Википедия).

Понимаете? От чьего имени слова – не важно. Важно, что они о мистике. И всё. И тогда и Германа, и бабушку можно включить в "нарратив Томского”.

Надо, правда, натянуть мистику, в частности, на то, что я выше от мистики освободил. А ещё натянуть мистику на всё сколько-то мыслимое.

Например, на имя Лиза.

"Ведь имя бедной воспитанницы переводится как “божба”, “клятва”. Растоптав чувства доверившейся ему Лизаветы Ивановны, обманув ее в повести, Германн в мифологической сказке преступил чрез клятву — оказался клятвопреступником, предателем” (Красухин).

Например, на путь в записке Лизы от входа к её комнате ("Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату”.):

"Германн идет к графине ломаным, непрямым, кривым путем. А для предков, объясняет выдающийся толкователь славянского фольклора А.Н. Афанасьев, “кривизна служила для обозначения всякой неправды, той кривой дороги, какою идет человек недобрый, увертливый, не соблюдающий справедливости; до сих пор обойти кого-нибудь употребляется в смысле: обмануть, обольстить”” (Красухин).

Например, на результат действий челяди, которая "разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая…”:

"…могущественность алхимического волшебства героини подтверждена сказкой. Графине продлена жизнь, она неизбывно богата, несмотря на обкрадывающую ее “наперерыв” дворню и на картежных мотов-сыновей” (Красухин).

Например, на цвет кожи, на опухшие ноги ("Графиня сидела вся желтая”, “Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам”):

"Не станем перечислять здесь все двенадцать демонических сестер, с которыми народ связывал разные недуги. Укажем на Пухнею и отметим, что Германн в повести видит “распухлые ноги” графини. Укажем на Желтею и снова обратим внимание на то, какой видит в повести старуху Германн” (Красухин).

Например, на обслугу барыни перед сном ("В спальню вбежали три старые горничные… Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало…”):

"…они совершают магический обряд, в котором оказывается весьма существенным то, что платье сказочного героя — графинино “желтое платье, шитое серебром” именно “упало…”… героине предсказывают смерть, какую народ видел… и в самом по себе “падении”, которое “сулит несчастье, так как слово падать, кроме своего обыкновенного значения, употребляется еще и в смысле умереть: падеж скота, падаль”” (Красухин).

Например, на бессонницу ("Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных”.):

"В сказке героиня во власти Глядеи, сестры лихорадок, которая не только “не дает спать больному”, но, как пишет А.Н. Афанасьев, “вместе с нею приступают к человеку бесы и сводят его с ума”” (Красухин).

Можно обалдеть от такой способности высасывать из пальца. – Задай дурному молиться – так и ночь мала.

 

А всё – из-за действительно поразительных наблюдений над собственно словами рассказчика:

"Л. Магазанник заметил в “Пиковой Даме”, по словам С. Бочарова, “интересную подробность, какую мы при чтении не замечаем”: “В сцене ожидания Германна у дома графини мы пропускаем фразу: “Швейцар запер двери” — после чего через несколько строк в половине двенадцатого он ступил на крыльцо и взошел в освещенные сени”. “Он” — это Германн. Магазанник мог бы продолжить цитирование, потому что после фразы: “Швейцар запер двери”, следует еще одна: “Окна померкли”, которая интригует не меньше, — ведь вошел Германн “в освещенные сени”…

“Есть и еще незамеченная подробность, — пишет С. Бочаров… “Мертвая старуха сидела, окаменев””. “Так Германн, — продолжает Бочаров цитировать Чумакова, — видит ее уже на обратном пути из спальни, после того как она “покатилась навзничь и осталась недвижима”. — Вы не находите, что позы умершей не совпадают? — спросил Гаспаров, и Чумаков согласился. “Одного такого наблюдения достаточно, чтобы от него распространить анализ на всю вещь””” (Красухин).

Проверим, не наврали ль на Пушкина:

"Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней”.

Можно выкручиваться с освещением. Сени, мол, не имели окон, выходящих на улицу, где ходил и смотрел на дом Германн. Но тогда это был бы крестьянский дом, а не дворянский. И, главное: швейцар-то двери запер, тем не менее, Герман взошёл.

А что можно больше подобного найти в тексте повести?

В начале её есть такие слова:

"— Не могу постигнуть, — продолжал Томский, — каким образом бабушка моя не понтирует!

— Да что ж тут удивительного, — сказал Нарумов, — что осьмидесятилетняя старуха не понтирует?”

Откуда Нарумов знает, сколько лет бабушке товарища? – Всё очень просто. Он наобум Лазаря сказал. Или он заинтересовался её воспитанницей, как выяснится позже, просит Томского бабушке его представить. Мог прикинуть, что та может приданное какое-то дать за воспитанницей. Так надо узнать, сколько ей лет, не надо ли поторопиться, чтоб не опоздать приданное получить. Такое между Томским и Нарумовым можно предположить бывшим до времени повествования. И потому Нарумов знает возраст. – Но как его знает Германн? – Вот его внутренний монолог:

"Представиться ей, подбиться в ее милость, — пожалуй, сделаться ее любовником, — но на это все требуется время — а ей восемьдесят семь лет, — она может умереть через неделю, — через два дня!..”.

Он скрытен. Он не мог о возрасте бабушки справляться у Томского. Значит – мистика. Она, правда, дана не от имени повествователя, который себя нигде не открывает, даже в первых слова: "Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”. Мистика дана от имени Германна. Но здесь же несобственно-прямая речь. То есть она – от имени всеведущего автора. Так раз его герой заговаривается в мистику, то автор должен же был как-то тут дистанцироваться от героя, если не хочет, чтоб и его, автора, не числили мистиком. И число-то какое неровное. Нарумов мог говорить и наобум: "осьмидесятилетняя”. Но 87…

Ну ладно. Там у Германна есть и "два дня”. Может, у него такая привычка – быть конкретным с числами, значения которых, собственно, не знаешь.

Смотрим дальше, а там, шатаясь по городу:

"Германн остановился.

— Чей это дом? — спросил он у углового будочника.

— Графини ***, — отвечал будочник.

Германн затрепетал”.

Ведь *** – не Томская. Откуда он узнал, что *** – это бабушка Томского? – Мистика? Или думать, что ну как-то было известно всем офицерам (и Германну), что Томский – внук такой знаменитости, как графиня ***.

Далее.

"…пошел опять бродить по городу и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему”.

Словом "казалось” повествователь, наконец, отгородился от склонного к мистике персонажа.

К следующему случаю я приступаю с трепетом:

"Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. “Ангел смерти обрел ее, — сказал оратор, — бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного””.

Речь об отсутствии заглавных букв в последних двух словах, относящих в 25-й главе Евангелия от Матфея, где говорится о пришествии Христа.

И очень авторитетные учёные (Виноградов и др.) пишут об отсутствии заглавных у именно Пушкина:

"…“рассказывает” нам повесть, конечно, рассказчик, но записывает-то ее уже сам автор, как найдет нужным. Поэтому строчные буквы в написании — изъявление воли и непосредственного намерения самого автора-Пушкина, а вовсе не рассказчика и не молодого архиерея! Такая орфография — еще один пример диегезиса [игры]" (Меерсон О. Персонализм как поэтика. СПб. 2009. С. 170).

Ирония, мол, у Пушкина, т.к. читатели понимают, что он, Пушкин, не о Христе, а о Чаплинском и мн. др., вплоть до Германна, ибо премного грешна графиня.

А ни в одном электронном файле Евангелия и даже в бумажном (есть у меня, издание Unite Bible Societies - 1991 года) заглавных букв нет. Пушкин тут как раз не играет с Евангелием! Там тоже строчные буквы!

Пушкин противопоставляет злого Германа и незлых графиню, Сен-Жермена, Чаплицкого. Что я и заметил в самом начале.

Теперь чем считать то, что Герман оступился и у гроба упал? – Началом мистической мести злому персонажу от имени автора?

Напоминаю: Пушкин же в 1833 году стал разочаровываться в идеале сословного консенсуса; ему ж, с ущербным теперь идеалом этим, надо мистику привлекать для победы добра. Победы в пику действительности, где мистики нету а зло в силе…

Явление призрака дано так же словами от автора, как и проход Германна сквозь запертую швейцаром дверь и как вдруг сидение прежде покатившейся от смерти старухи.

Дальше можно не искать авторских чудес в тексте. Всё у Пушкина чётко.

Впрочем, я пропустил чудеса с Лизой. А это важно для чёткости в системе образов.

Смотрите на начало её записки Германну:

""Сегодня бал у *** ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу…”.

Будто она такая рассеянная девушка (на что раньше никакого намёка не было), что, неоднократно отправляясь на ночь на бал, не замечала, что входная дверь запиралась. И отпиралась только когда она с графиней с бала возвращались. Ну? А как же Лиза могла писать так, будто швейцар, даже уйдя из сеней, входную дверь не запрёт? – Это мистика.

Точно так же, как и то, что она могла иметь ключ от потайной двери в графинином кабинете на улицу. Это Лиза-то, бывшая "домашней мученицею”! Как бы не так. Да и имей она этот ключ, зачем бы она в записке посылала Германна переступать "графинино крыльцо” "прямо на лестницу” сквозь запертую дверь? Ведь бросать "письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера”, она умела. Чего ей так же не бросить было вместе с письмом ключ от потайной двери? И написать записку с совсем другим маршрутом, чем написала. Тем более что написанный был ненадёжен: "Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, — и делать нечего. Вы должны будете воротиться”.

А всё это нужно было Пушкину, чтоб разделить персонажей на группу выскочек, недворян, экстремистов, прореволюционеров, нехороших, причастных к тёмным силам (Наполеон, Герман – который на Наполеона похож, Лиза), и на группу не выскочек, дворян, уравновешенных, эволюционистов, хороших, к тёмным силам не причастных (Сен-Жермен, Графиня, Чаплицкий, Томский, Нарумов, княжна Полина).

Ведь не зря Пушкин ввёл просьбу Нарумова быть представленным графине и то, что Лиза узнала, что он конногвардеец. То есть дворянин. А инженер вряд ли был дворянин (и правда, он же был немец). – То есть перед нею открылся выбор: дворянин или недворянин. Первый вариант был эволюционный – для процесса становления упоминавшегося сословного консенсуса, пошатнувшегося идеала Пушкина в 1833 году. Пушкин был за него. Потому он с такой авторской досадой написал:

"…молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостоивали ее [Лизы] внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались”.

И из-за того, что идеал сословного консенсуса в действительности терпел поражение, Пушкин отправил Лизу в лагерь зла. И потому та не стала тянуть время и ждать, насколько решителен в отношении к ней окажется Нарумов, и пошла на беспрецедентное первое свидание с влюблённым в неё человеком – какое? Тайное, ночное и в своей спальне!.. – Та ещё демоница, эта Лиза! Тысячу раз, что она была "домашней мученицею”!..

Для разграничения лагерей дано и шутливое провидение Томского, что "по крайней мере три злодейства” на совести у Германна. Томский тем хочет дать шанс Нарумову, или смеётся (он же понимал) над тем, как она (Лиза) "глядела кругом себя, — с нетерпением ожидая избавителя” – не важно. Важно, что тут раскол лагерей. Один из которых Пушкин подымает, другой – опускает.

Последнее предложение повести:

"Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине”.

Вроде, не только по расчёту.

Герман же в сумасшедшем домке, а "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница”.

В дворяне она не прошла, вышла замуж не по любви, вероятнее всего (раз так вдруг появился этот "сын бывшего управителя”), вместо своих детей у неё воспитанница. А она ж молодая. Не то, что графиня, взявшая Лизу в воспитанницы от скуки лет в 60, когда её дети были давно уже взрослые и жили отдельно.

Длинную и насыщенную жизнь прожили и Чаплицкий, и графиня, и граф Сен-Жермен.

А Наполеон кончил свою быстро и плохо.

 

Надо ли мне обращаться к моей идее-фикс, что художественный смысл – это след подсознательного идеала автора? Так всё ловко сложилось без такой мути и недоказуемости, как подсознательное… Просто гениальностью Пушкина всё можно объяснить, явлением сознания…

Думается, что я имею некоторое право.

Ведь уж больно из ряда вон этот проход Германна сквозь запертую дверь, эта освещённость сеней при том, что окна померкли, это сидение старухи после того, как она покатилась трупом.

Ну разве не соблазнительно счесть это следом подсознательного переживания трудностей с идеалом сословного консенсуса в России, которому, консенсусу, увы, пока только и можно тем помочь, что привлечь для поражения его врагов (потому что выскочек) столь призрачную штуку, как мистику?

3 февраля 2018 г.