Рассказы
25 марта 2020 года

Записки из провинциальной творческой жизни

Несколько лет тому назад я познакомился с замечательным человеком по имени Шурик. Он – писатель (во всяком случае, близкие люди считают его таковым). Ничего необычного в этом занятии нет. Сейчас многие пытаются сочинять, некоторые даже на злобу дня – и почему бы этим благородным людям не назвать себя писателями? Имеют полное конституционное и гражданское право. Было бы желание так называться.

Шурик сочиняет рассказы и повести именно на злободневные темы.

-- На романы у меня духу на хватает, -- признаётся он в беседах. -- Опять же терпение. Романисту надо слишком много всего запоминать и это запомненное держать в голове. Это же какое напряжение для мозгов! Это ж запросто можно с ума сойти! Накой мне это надо?

Я его прекрасно понимаю. Ну, их к чертям собачьим, эти романы! Зачем излишне напрягаться? Пишешь рассказы -- и ладно. И напряжения значительно меньше, и здоровее будешь. Или здоровше. Или как по-ихнему, по-писательскому-то?

Шурик до сих пор где-то печатается. Больше, конечно, в Интернете, но есть публикации и на бумаге. Сейчас много кто печатается (я всё больше Интернет имею в виду). Намного больше тех, кто эти сочинения читает. Это такая специфика нашего сегодняшнего противоречивого виртуального бытия: пишут все, читают – единицы, и то всё больше не с познавательной целью, а так, от делать не хрена.

-- Писателю главное печататься, -- убеждён Шурик (и он, конечно, прав). – А читать его кто-нибудь обязательно прочитает. На худой конец, останется потомкам. Так многие пишут: «Сегодня ОН недооценён, но его творчество останется потомкам!». И обязательно в конце восклицательный знак. Чтобы впечатлило. И облагородило.

Шурик, кончено, лукавит: если эти опусы не читают современники, то потомки ими тем более не заинтересуются. Хотя, может, и действительно так думает. Но лучше, конечно, со всей этой пугающей вечностью не заморачиваться. Лучше проще: творишь себе потихоньку – и твори, ни о чём таком вечном не думай. Здоровье – оно, как говорится, у каждого одно-единственное. Если по поводу каждой ерунды задумываться, то мозги действительно сварятся. А это прямой путь или в жёлтый дом, или сразу под сень печальных тополей.

Кстати, если уж быть совершенно объективным, то читатели у него есть. Это его друзья, знакомые, друзья друзей, знакомые знакомых, знакомые друзей, и далее в том же духе. В общем знаменателе с полсотни наберётся. Цифра, на первый взгляд, вроде бы и небольшая, но, с другой стороны, пятьдесят – это не пять и не десять. Это уже полноценное больничное отделение. Некоторые из этих больных и выздоравливающих пишут ему отзывы, и все отзывы, конечно же, полны восторга и почитания. «Вы так красиво сочиняете!» -- написала одна практически почти нормальная в психиатрическом отношении женщина. – Очень жизненно!». «И очень убедительно! – подхватила развевающийся флаг вторая, такая же (среди его почитателей всё больше женщин, и всё больше таких). – Перечитала три раза и готовлюсь в четвёртый! Сочиняйте ещё! Вас наверняка оценят потомки!». Опять эти потомки… Как же они умиляют… Прямо хоть и не размножайся совсем.

А у самого Шурика есть знакомый по имени Вова. Вова тоже писатель (а как же! Обязательно!), но поскольку взгляды на творчество у него, мягко говоря, несколько иные, а проще сказать – совершенно и диаметрально противоположные шуриковым, то он предпочитает, чтобы коллеги-литераторы называли его соответственно, простенько и со вкусом -- «писатель Баранов», а на своих многочисленных авторских публичных выступлениях просит, чтобы его представляли тоже совсем незатейливо –«прозаик, поэт, драматург, краевед, историк». Да, он не прост, этот писатель Баранов! Самомнения – выше крыши, прочего апломба – хоть с кашей ешь. Потому что всегда уверен в своей непогрешимой правоте. И что его драгоценное мнение – истина в последней инстанции (это он, конечно, сам так считает. Большой человек! Выдающаяся личность! Почти Лев!).

-- Ну, и что ты написал? – капризно кривит он губы, смотря на Шурика с оттенком лёгкой брезгливости и нескрываемой иронии (это так модно среди писателей: брезгливость и ирония одновременно. Это сразу определяет их творческую д и с т а н ц и ю).

-- Что это такое?

-- Рассказ, -- смущается Шурик и начинает совершенно по-детски краснеть.

Писатель Баранов в ответ снисходительно хмыкает.

-- Над этим ещё работать и работать! – наставительно внушает он пристыженному Шурику. – Если здесь вообще есть над чем работать!

Этим самым глубокомысленным уточнением -- «если есть над чем» -- Шурику предлагается ощутить себя полным ничтожеством по сравнению с ним, писателем Барановым, но Шурик себя таковым почему-то не ощущает (почему?). Более того, у него все чаще появляется совершенно противоположная реакция: чем больше и беспощаднее писатель Баранов его критикует и наставляет, тем отчётливее сам Шурик понимает, что именно он, Шурик, и занимается настоящим сочинительским делом. Баранов же, как говорится, пребывает «в бессильной злобе», потому что то ли исписался окончательно и бесповоротно (а исписавшийся сочинитель, который к тому же это понимает, ужасен и страшен!), то ли просто-напросто обленился, и этой самой ленью прикрывает свою творческую несостоятельность.

-- Можешь меня поздравить, -- сказал Шурик писателю Баранову в один ничем не примечательный, совершенно не праздничный июньский день. – Меня в Штатах напечатали.

-- Поздравляю, -- тут же обиженно надул щёки писатель Баранов. – Значит, Родину не любишь?

-- При чём тут Родина? – Шурик больше удивился, чем растерялся.

-- При том, -- произнёс писатель Баранов загадочную фразу. После чего подумал и добавил фразу ещё загадочней. – Они ведь только и ждут.

-- Кто ждёт? Чего ждут? (а вот теперь Шурик действительно растерялся).

-- Они, -- повторил Баранов, не уточняя. -- Нашего морального разложения, -- и сурово поджал губы. -- Упадничества нашего. Попрания национальной культуры. И вообще.

-- Ты сколько раз был женат? – вдруг спросил он Шурика.

-- Ну, два… Или четыре… Не помню.

-- Вот! – и писателебарановский указательный палец торжественно и многозначительно взметнулся вверх. -- И разрушения прочих морально-нравственных устоев!

-- Так ты сам разводился три раза! – напомнил Шурик мстительно.

Писатель Баранов кисло поморщился.

-- Сейчас не обо мне речь, – и всё тот же указательный палец воткнулся Шурику в левую половину груди, пронзая сердце. – О тебе речь! Как спасти! Так что подумай!

-- О чём? – пискнул Шурик, уже окончательно подавленный величием глубоко мудрых, хотя совершенно непонятных рассуждений своего величавого собеседника.

-- О том, что стоит ли радоваться, -- гордо отчеканил писатель Баранов. – И доставлять радость нашему врагу.

И гордо подняв вверх свою талантливую писательскую голову, удалился прочь походкой человека, абсолютно уверенного в завтрашнем дне и горячо любящего Родину-мать!

Через месяц Шурик напечатался за рубежом ещё раз, но писателя Баранова в известность ставить не стал. Нет, он не то, чтобы испугался обвинений в космополитизме и политической близорукости (хотя в этом, согласитесь, мало приятного), но как-то кисло было выслушивать эту барановскую бреднятину в очередной раз, а возражать не хотелось. Товарищ по литературному цеху, всё-таки, и вообще… Сам же писатель Баранов в эти дни был очень занят: ударно трудился над очередной повестью, которую, как всегда, назвал простенько, но с пафосом - «Мужество в степи». Повесть рассказывала о героической судьбе первых целинников, и, как и во всех его эпохальных произведениях, содержала в себе полный «джентльменский набор» беспощадного покорителя дикой природы. А именно: трудовой энтузиазм, обильно орошённый честным трудовым потом, суровую любовь честных людей в стогу, и много горьких, но совершенно справедливых слов о Родине-матери, окружённой недремлющими врагами. Которые, как сказано выше, только и ждут. Вообще, отличительной особенностью писателя Баранова было чёткое разграничение создаваемых литературных героев на положительных и отрицательных. Писатель Баранов категорически не принимал того мнения, что совершенно положительных, как и совершенно отрицательных, в реальной жизни просто-таки не чуществует. И что у каждого человеческого индивидуума – у каждого! – есть в голове свои персональные тараканы. Одновременно и положительные, и отрицательные. Впрочем, эти насекомые писателя Баранова совершенно не волновали, потому что были досадными мелочами и лишь мешали вырисовыванию его литературных героев. Которые благодаря его писательскому таланту , получались удивительно целыми натурами, хотя находится рядом с ними всегда было почему-то очень неуютно, откровенно тоскливо, слегка противно, а иногда и просто страшно.

О новой повести писатель Баранов уже как бы походя, обмолвился в местной газете. Местная читающая публика тут же насторожилась и известие об очередном предстоящем шедевре приняла с очередной дежурной надеждой. Поэтому приходилось если не спешить, то, тем не менее, продолжать начатое и описывать все новые и новые страдания персонажей в деле освоения пока ещё дикой природы и намечающейся битвы за первый целинный урожай. Который обещал, конечно, быть таким, что, как говорится, упасть – не встать. Описания получались поистине героические, напоминающее сводки с фронтов, что было совершенно в духе и стиле писателя Баранова.

О том, что Шурика снова напечатали на ненавистном Западе, писатель Баранов узнал от своего собрата по перу, прозаика Гоголькова. Гогольков внешне весьма походил на своего исторического почти однофамильца: был невысок и нескладен фигурой, свёрнут в плечах, малость горбат, ужасно волосат по всему телу, а нос имел просто-таки великолепный. Что касается внутреннего содержания, то по характеру Гогольков был неуживчив, слегка злобен, ревниво следил как за успехами коллег по литературному цеху, так и за неудачами, в чём находил истинное эстетическое наслаждение. Кроме того, как всякий относительно скромный, но очень талантливый человек (а Гогольков относил себя именно к таковым – скромным и талантливым), он просто-таки обожал разного рода награждения себя, любимого, Почётными грамотами и просто грамотами, а также благодарственными письмами и различными металлическими изделиями, которые именовались юбилейными медалями. Увы но материальной выгоды или хотя бы общественного уважения от этих медалей и этих грамот было хрен целых ноль десятых, поэтому и штамповали ихв типографии местного машиностроительного завода по просьбам городского отдела культуры ко всевозможным датам и по всевозможным поводам в превеликом множестве. И награждатели, и награждаемые понимали эту их совершеннейшую бесполезность, но этого понимания ни те, ни другие, понятно, не демонстрировали. Вследствие чего сам процесс награждения выглядел вполне благопристойно и совершенно торжественно, тем более, что медальки изрядно тешили самолюбие награждаемых и поднимали их на небесную высоту в их собственных глазах. Со временем у Гоголькова, как у одного из наиболее активных участников творческих тусовок, образовалась изрядная коллекция этих металлических изделий, которую он регулярно демонстрировал окружающим на обоих бортах своего выходного пиджака. Окружающие относились к коллекции по-разному: те, кто были попроще и поглупее, восторженно ахали и завистливо цокали языками, другие, кто поумнее, посмеивались и даже оскорбительно крутили пальцами у висков. Особенно куражился прозаик-памфлетист Сечкин, желчный старик, которого из-за его врождённой желчности наградами не баловали и на тусовки не приглашали. Правда, он всё равно приходил, потому что был непомерно нахален, чихал глубоким чихом на все эти приглашения, а главное, обожал послетусовочные фуршеты, на которых можно было напиться и нажраться если не до отвала, то на халяву.

-- А вот и наш маршал Жуков! -- неприлично громко и фальшиво-восторженно кричал он, распахивая руки навстречу Гоголькову. – Сражён, ей-Богу, опять сражён! Такой выдающийся иконостас!

Гогольков тут же начинал темнеть лицом и каменеть скулами.

-- Это неописуемо! – продолжал заливаться соловьём Сечкин. – Ценит Родина-то, ценит своих скромных героев! Своих, без преувеличения сказать, писцов-летописцев! Ты, Гогольков. обязательно весь этот благородный металл на День Победы надень и выйди к людям, покажи мощь! Ветераны сейчас все уже старенькие, немощные, поэтому бить будут несильно. Зато в очередной раз продемонстрируешься со своим орденами и медалЯми!

-- Это не боевые награды, -- выдавливал сквозь зубы несчастный металлоносец и одновременно унизительно улыбался.

-- А какая разница? – притворно не понимал Сечкин. – Все равно заслуженные – и все неимоверным творческим трудом! Можно сказать потом, кровью и творческим геморроем!

Сука, думал Гогольков ненавидяще. Опять все настроение испортил. Чтоб его какой-нибудь проезжающей машиной задавило. И чтобы обязательно насмерть!

-- Шурика опять напечатали, -- сказал Гогольков писателю Баранову и многозначительно повёл головой вверх и, одновременно, в сторону, чтобы было сразу понятно где.

-- Прямо Герцен с Огарёвым! – добавил он, втайне радуясь тому, что у Баранова сразу же изменилось лицо.

-- Меня это мало интересует, -- поспешно (даже чересчур поспешно) ответил «певец целинной жизни».

-- Да-да, конечно! – так же поспешно согласился Гогольков. – Я понимаю.

-- Что вы понимаете?

Гогольков осклабился унизительной улыбкой хорошо выдрессированного холуя: он многим был обязан писателю Баранову и прекрасно это осознавал.

Кстати, я забежал вперёд, потому что не сообщил читателю в каких социально-экономических условиях проживают и творят бессмертное наши славные герои, и на каких, собственно, социально-экономических дрожжах они подняты и воспитаны. Без этих дрожжей трудно понять всю эстетически-философскую концепцию творческих исканий наших героев, а ведь корни её запрятаны аж в глубине веков и в тумане исторических далей! Итак, проживают и творят они в старинном русском городке Блюдовске, что вольготно раскинулся по обеим сторонам мелководной речки Блюдовки, впадающей в средней полноводности реку Блюдищу. То есть, располагается это уважаемое поселение в самом центре Средне-русской возвышенности, в самом, можно сказать, сердце матушки России. Блюдовск издревле был заселён среднестатистическими российскими обывателями – существами, как известно, застенчивыми, тихими, пугливыми, завистливыми, ехидными, а также большими любителями посплетничать и позлорадствовать. До Великой Октябрьской социалистической революции, которую здешний люд воспринял сразу же и с огромной радостью ( что не помешало ему много позднее поливать ей грязью), этот замечательный городок был деревней и назывался Блюдово, что увековечено в старинной русской прибаутке: «Я из деревни Блюдово. А ты, п..да, откудова?». Существует устойчивое мнение (некоторые учёные-историки всерьёз полагают, что оно было нагло сфабриковано здешними краеведами по негласному указанию тогдашнего горкома КПСС), что возвращаясь из Азовского похода здесь, в Блюдове, останавливался на ночлег сам царь Петр Первый, в честь чего на центральной городской площади до сих пор стоит памятный медный столб, на который периодически и пока безуспешно покушаются любители сдачи цветных металлов, а уж местные бродячие собаки в столбе души не чают, поэтому от постоянного собачье-мочевого орошения он обильно озеленён от самого основания и на полметра выше.

Как и всякие российские обыватели, блюдовцы очень живо и постоянно интересуются культурой и спортом. Вследствие чего в городе давно и прочно существуют народный театр, литературное объединение, ныне в духе времени переименованное в писательский союз, и шахматный клуб имени тов. Фельдмана, одного из первых блюдовских шахматистов (он же - первый председатель блюдовского горисполкома), героически павшего в беспрестанных боях с «зелёным змием». Но об этом, несмотря на смену эпох, до сих пор не рекомендуется говорить вслух. Кстати, о русском народном увлечении. Оно, как это ни странно, в Блюдове-Блюдовске не очень-то и прижилось, хотя в городе исправно функционируют пять пивных, восемь рюмочных и десять неопределённых по своему социально-экономическому статусу торгово-распивочных заведений, ласково именуемых в народе «рыгаловками». Наибольшей популярностью среди алкоголизированной части блюдовского населения пользуется распивочная «У Ритки». Расположена она как раз напротив вышеупомянутого петровского медного столба, и о который «риткины» посетители, находясь в состоянии изрядного подпития, нередко разбивают свои носы, лбы и очки, а также мочатся вместе с вышеназванными бродячими собаками. Чем вызывают чувство гадливости у блюдовских дам, прогуливающихся здесь же, у столба. Кстати, лбы у блюдовцев всегда были широкими, а носы – удивительно большими и крючковатыми, что вкупе с распространённым в городе вполне определённым выпячиванием глаз преимущественного тёмного цвета навевает на определённые мысли в отношении национальной принадлежности большинства горожан. Хотя это с трудом поддаётся логическому объяснению, но оного и не требуется, если учесть, что за много веков кто только в здешних краях не побывал и кто их не завоёвывал, начиная с монголо-татар, потомков Чингисхана, и кончая современными уроженцами Средней Азии, именуемыми ныне гастарбайтерами.

Кстати, о семитизме и его противоположности. Да, приходится с горечью признать, что антисемитские настроения в городе устойчиво присутствуют, но общей картины братства народов не портят. Это было бы и невозможно, поскольку здесь испокон веков, кроме русских и евреев, проживали и всё те же татары, и завезённые ещё с петровских времён немцы, а с войны 1812 года – французы, взятые в плен доблестными партизанствовавшими в те далёкие годы крестьянами и крестьянками. Которые лихо громили французские обозы, возвращая своим хозяевам-помещикам награбленное захватчиками добро и оставляя себе в качестве экзотических размножителей бравых французских улан и пехотинцев. Те, изрядно промороженные в здешнем суровом зимнем климате, сдавались в плен с удовольствием, отогревались и начинали радостно и умело размножаться с местными крестьянками, потому что были большими мастерами этого увлекательного дела. Тем более, что крестьянки не особенно-то и сопротивлялись, если только так, для виду и поддержания впечатления о своих порядочности и стыдливости. В последние же два десятка лет в пригородах устойчиво поселились таджики и узбеки, приехавшие поначалу погастарбайтерствовать, но поскольку были ребятами шустрыми и смекалистыми, то быстро поняли, что места здесь тихие и благодатные, а значит, очень даже подходящие для дальнейшего счастливого проживания. Они быстренько переженились на местных барышнях, также усиленно размножились и попутно перетащили сюда своих среднеазиатских родственников и знакомых, поэтому сегодня пригороды Блюдовска больше напоминают среднеазиатские кишлаки, нежели исконные русские поселения.

По вечерам горожане любят прогуляться от памятника вождю мирового пролетариата, товарищу Ленину, благополучно пережившему и горбачёвскую перестройку, и ельцинские реформы, и по-прежнему гордо показывающему вытянутой правой рукой на городской гастроном номер три, до вышеупомянутого «петровского» столба или городской пожарной каланчи – памятника архитектуры восемнадцатого века. По злой иронии судьбы каланча горела за прошедшие столетия несчётное количество раз. Причина же была в том, что, во-первых, была она от основания до самого верха деревянной, и, во-вторых, из-за здешних пожарных, больших и верных поклонников бога Бахуса, которые, напившись местной зубровки, очень уважали развести во дворе пожарной части костёр, как будто им не хватало огня во время своей героической службы.

А теперь, после этого элегантного экскурса в нравы и быт здешнего замечательного города, вернёмся к нашим противоречивым героям. Гогольков старался понравиться и Шурику, и писателю Баранову, но старание это шло не от души, а имело абсолютно прагматическую подоплёку: Гогольков, как всякий чересчур самолюбивый человек, ненавистно боялся соперников-собратьев по перу, бешено завидовал любому их успеху, а поскольку особым трудолюбием никогда не страдал, то к своим сорока пяти годам совершенно отчётливо понял, что пусть к успеху лично для него лежит только через интриганство.

-- Знаете, Шурик, что мне наш классик сказал? – елейно улыбаясь холодными глазами, сообщил он Шурику. – Что силы свои он питает из родной природы! Говорит: захожу я в лес, прислоняюсь к берёзе, и чувствую, как в меня прёт её жизненный сок! Представляете! И после этого Есенина начинает читать, «Белую берёзу»! Каково, а? Ему больше дуб подходит, а не берёза! – и ехидненько захохотал. – Светочь русской литературы, которого никто не читает! Вы согласны со мной, Шурик?

-- Да как сказать.., - начинал малодушно юлить Шурик. Гогольков был ему больше непонятен, чем неприятен, а непонятных людей Шурик боялся и старался избегать. Впрочем, кому могут быть понятны и приятны придворные лакеи? Если только их хозяину, да и он их не особенно-то привечает, понимая их угодничество как необходимую составляющую лакейской сути.

Да, лизание .опы – занятие утомительное как для самого облизываемого, так и для лизуна, хотя и полезное, особенно для последнего. Кроме того, это занятие несомненно творческое, поскольку предполагает не только вдумчивый, но и желательно нестандартный поход к объекту лизания. К тому же это занятие глубоко философическое, поскольку философия это особая форма общественного сознания и познания мира, вырабатывающая систему знаний о фундаментальных принципах и основах человеческого бытия, о наиболее общих сущностных характеристиках человеческого отношения к природе, обществу и духовной жизни во всех их основных проявлениях. То есть, то же лизание, но эстетическое, не оскорбляющее ни облизываемого, ни самого лизателя.

Шурик несомненно был творцом, но творцом посредственным и сомневающимся. Ничего противоречивого в этом нет: творения, как и люди, тоже имеют свои градации, от выдающихся до повседневных и потому незаметных.

Писатель Баранов тоже был творцом, и тоже посредственным, но, в отличие от Шурика, никогда не испытывал сомнений. Наоборот, он был твёрдо убеждён, что всё им творимое есть правда, и правда очевидная, единственно правильная, и приходиться только удивляться на людей, которые эту его правду не замечают и не оценивают. Этой убеждённой правильностью писатель Баранов напоминал танк, который твёрдо знает, что его путь – только вперёд и никогда в сторону, и этот путь он будет осваивать, защищать и отстаивать до победного (обязательно победного! Иначе у танков и не бывает!) конца всех и вся!

В один из душных июльских дней, когда местное народонаселение устремлялось на блюдовский пляж, Шурик и писатель Баранов разговорились, как всегда, о высоком. Инициатором разговора был Баранов, у которого упорно не ладилось с сюжетом, и поэтому он больше прежнего был высокомерен и раздражителен. Дискуссия подходила к концу, и тут Шурик, не желая никого обидеть, нанёс ему неприятный укол.

-- А вы сами-то верите в то, что сейчас есть писатели? – спросил он совершенно бесхитростно и поэтому предельно задушевно.

Да, Шурик задал этот вопрос именно таким тоном, что было понятно и без ответа: для себя он уже на этот деликатный вопрос ответил.

-- А вы считаете, что их нет? – привычно темнея лицом, ответил вопросом на вопрос писатель Баранов.

Шурик вздохнул. Получилось это у него по-детски искренне и даже беззащитно. Дескать, да, вот я какой! Можете сжевать меня без хлеба и соли!

-- Думаю, что нет, -- подумав, кивнул он. – Писатель в классическом понимании этого определения это, если хотите, общественный трибун, выразитель идей. К его мнению народ должен прислушиваться. А сейчас.., -- он не договорил и разочарованно махнул рукой.

Всё это, повторяю, было сказано настолько страстно, искренне и напрямую, что писатель Баранов сразу и не сообразил, что ответить. Ай да Шурик, ай да сукин сын! Как ловко подвёл теоретическую базу! «Общественный трибун!». «Нет писателей!». Так цинично замахнуться на святое! Это что же получается: он, Баранов, прозаик, поэт, драматург, медалист, лауреат и дипломант, уже вроде бы и не… Он, который не щадит ни сил, ни нервов ни пота, ни соплей! Он, автор восьми книг! Он, который, как настоящий первоцелинник, пашет эту свою «Мужество в степи», чёрт бы их побрал, это мужество и эту, пропади она пропадом, степь!

-- Это ваше личное мнение, -- процедил он сквозь зубы. Надо признаться, что раньше подобных откровений от этого мямли, как он называл Шурика внутри себя, он не слышал. Да что значит «не слышал»? И ожидать не мог!

-- Народ без нас существовать не может, - убеждённо продолжил он. – Народ надо вести!

-- Куда? – неосторожно спросил Шурик.

-- Конечно, вперёд!

-- И вы этот перёд, конечно, знаете? - окончательно охамел Шурик.

-- Конечно, знаю!

-- И где же он? И в чём? Или в ком?

Баранов стиснул зубы: последний вопрос он отнёс на свой личный счёт.

-- До свидания, Шурик, - сказал он, поднимаясь со скамейки. – Желаю здравствовать. Мне надо работать. Мне надо МНОГО (он подчеркнул интонацией это слово) работать!

И все же была у писателя Баранова одна тайна, в которой он даже сам себе признавался с огромными душевными муками и которую прятал даже от самого себя, потому что признание этой тайны означало его полный и окончательный крах не только как писателя, но и как личности вообще. Заключалась же она в том, что писатель Баранов безумно завидовал Шурику. Да-да, вот такая элементарная, выжигающая душу зависть! Пример не новый: тот же Сальери, но что поделаешь – в жизни нет ничего нового, всё в ней повторяется. Да, писатель Баранов завидовал не столько шуриковой литературной плодовитости, сколько лёгкости, с которой тот писал свои тексты. Эта лёгкость совершенно перечёркивала его, писателебарановское убеждение в том, что литература – серьёзный, тяжкий труд, этакая Голгофа, на которую имеют право вступить немногие избранные. Ах, как он ненавидел Шурика за эту восхитительную, за эту воздушно талантливую лёгкость!

Эпилог: Жизнь тёчёт, и ничего в ней не меняется, потому что некому в неё что-то менять (да и просто не хочется). Шурик как писал, так и пишет. Баранов исписался окончательно («Мужество в степи» его добило) и теперь выступает и заседает, за что регулярно получает всё те же дипломы, премии и медали. Гогольков неожиданно охладел к литературному сочинительству и переквалифицировался в композиторы. Объяснил он эту, на первый взгляд, совершенно странную метаморфозу очень просто: букв в алфавите сколько? Правильно, тридцать три. А нот? Всего семь. С семью управляться проще, чем с тридцатью тремя. Проще. Так в чём же дело, мон шер?

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

342463  2020-05-23 17:59:30 Владимир Липунов -

Copyright (c) "Русский переплет"
Продажа копии наручных часов известных марок. Куплю копии наручных часов известных марок.