Чуть менее года назад 26-ого февраля 2003 года я ходил во
МХАТ им. А.П.Чехова
на премьеру спектакля
"Копенгаген",
поставленного по пьесе английского журналиста
и драматурга Майкла Фрейна. Свои впечатления от премьеры я изложил в
рецензии "Копенгаген" in
Moscow",
опубликованной в электронном литературном и научно-просветительском журнале
"Русский переплет".
Тем, кто не читал с первую рецензию, я рекомендую ознакомится с ее содержанием.
И вот, 27 января уже нового 2004 года я со своими друзьями решил
сходить на "Копенгаген" еще раз. Хотя из первой рецензии ясно, что пьеса М.Фрейна,
на мой взгляд, содержит множество исторических неточностей и передергиваний,
направленных на то, чтобы очернить величайшего немецкого физика-теоретика XX века
Вернера Гейзенберга, и что игра актеров на премьере вызвала во мне противоречивые
чувства, но учитывая абсолютную уникальна пьесы не только для современной России,
но и для всего сытого и зашоунизированного "постиндустриального" мира как с точки
зрения выбора материала, так и с точки зрения его подачи зрителю, ради бОльшей
объективности в суждениях я решил посмотреть и оценить пьесу второй раз.
Прежде всего, опишу публику. В фойе не наблюдалось ни туповатых фейсов конторских
мальчиков-девочек, ни "осененных недоступным мистическим светом" лиц "гуманитарной
национальности" - завсегдатаев театральных премьер. Не было ни одного явного
военного и ни одного "бритоголового" под ручку со своей "королевой блошиного
рынка". Кто же тогда был? Прежде всего, много молодежи. По виду и темам разговоров
- студенты естественнонаучных факультетов московских ВУЗов. Вероятно, не самые
плохие студенты. Среди приятных молодых лиц то тут, то там мелькал свой брат -
физик средних лет, как правило, с женой или/и дочерью (сыном). Почему я так уверен
насчет физика? Потому что рыбак рыбака чует в любом окружении. Общую картину
дополняли пожилые пары благообразной наружности, на челе которых явно читалась
жизнь, проведенная за кульманом или на кафедре. Народ не толпился и не толкался, у
дорогущего театрального буфета отсутствовала очередь. В основном, зрители
рассматривали фотографии артистов в фойе или читали
программку спектакля.
Уже в зрительном зале стала понятна причина отсутствия толкотни. Партер оказался
заполнен примерно на две трети, а в амфитеатре зрителей не было вообще. Как
оказалось, с некоторого времени на "Копенгаген" прекратили продавать билеты на
какие либо иные места, кроме мест в партере. Официально потому, что согласно
замыслу автора и режиссера спектакль, якобы, надо смотреть только из партера. Моя
мама, страстная театралка, когда я ей рассказал об этом объяснении, долго смеялась,
а потом выдвинула гораздо более правдоподобную версию. Места в амфитеатре дешевле.
При полупустом партере только ленивый не пересядет туда из амфитеатра. Таким
образом, принудительным "опартериванием" дирекция МХАТа, видимо, надеется получить
от спектакля хоть какую-то прибыль. Хотя вряд ли полупустой зал и дешевые билеты
(специальная политика О.Табакова, дабы привлечь широкие зрительские массы на
"отпугивающий своим интеллектуализмом" спектакль) окупают затраты на спектакль.
Таким образом, по прошествии почти года со дня премьеры, можно утверждать, что
"Копенгаген" нашел своего зрителя. И этот зритель - естественнонаучная и
техническая интеллигенция всех возрастов, по определению - не богатая. Судя по
заполнению зрительного зала, подобной интеллигенции даже в Москве осталось не очень
много. Это позволяет сделать прогноз, что 2004 год станет последним для
"Копенгагена" на московской сцене. Законы рынка не под силу отменить даже Олегу
Табакову.
Полупустой зрительный зал МХАТа, заполненный умными, но бедными людьми - лучший
показатель того, что в России победу (в том числе над демократией, здравым смыслом
и инстинктом самосохранения) одержала сырьедобывающая экономика. Мы окончательно
превратились в страну Третьего мира, где популярны только мыльные сериалы и
жестокие боевики из жизни "трех Б" (бандитов, бизнесменов и бомонда). В страну a la
умирающая империя из фантастической саги "Основание" Айзека Азимова. У нас еще есть
ракеты с атомными боеголовками и грозные самолеты, гигантские электростанции и
развитая космическая индустрия, но день ото дня становится все меньше людей,
которые хотят понимать, как все это работает и, главное, как все это можно
улучшить. Зачем, если проще "сникерснуть"?
Что сказать о самом спектакле? Олег Табаков в сравнении с премьерой стал больше
похож на усталого Нильса Бора во время фашистской оккупации Дании и меньше на кота
Матроскина. Его игра произвела на меня очень хорошее впечатление. Борис Плотников
играл хуже. Если на премьере он играть Вернера Гейзенберга с достоинством и
трагизмом, прекрасно раскрыл богатый внутренний мир своего героя, показал
израненную душу немецкого ученого-интеллигента (зачастую вопреки тем несуразным
репликам, которые вложил в уста В.Гейзенберга Майкл Фрейн), то на спектакле 27
января артист просто оттарабанил хорошо заученную роль, как ученик шпарит наизусть
урок, непонимая его сути, со смешными оговорками и нелепыми запинаниями. Немудрено,
что у меня за спиной одна милая студентка с жаром прошептала другой: "Какой урод
этот Гейзенберг!" (то, что девушки молодые и милые, я экспериментально установил в
антракте). Мнение об игре Ольги Барнет не изменилось. Такая же рыночная торговка,
как и на премьере. Быть может тоже чуть более холодная, а от того еще менее
естественная в своих грубых эмоциональных проявлениях.
В целом, в игре артистов чувствовалась усталость и незаинтересованность. Их можно
понять, обидно играть тяжелый спектакль перед полупустым залом.
В процессе второго просмотра "Копенгагена" набралось несколько дополнительных
штрихов, которые демонстрируют пристрастное и очень негативное отношение М.Фрейна к
личности В.Гейзенберга. Чего стоит только первая реплика Гейзенберга в спектакле:
"Люди меня будут помнить только по соотношению неопределенностей и визиту в
Копенгаген в сентябре 1941 года". Сразу возникает вопрос, а как создателя квантовой
механики люди разве Гейзенберга помнить не будут? А как пионера квантовой теории
поля, физики твердого тела, атомной и ядерной физики, физики элементарных частиц и
космических лучей? Во всех этих областях Вернер Гейзенберг сделал множество
блистательных открытий, которые вошли в учебники!
В спектакле (особенно при помощи реплик Маргрет Бор) настойчиво проводится идея,
что Н.Бор и В.Гейзенберг лучшие свои открытия делали, когда переставали собачиться
(это наиболее точное слово, которое, на мой взгляд, передает авторское отношение
М.Фрейна к НАУЧНЫМ спорам Гейзенберга и Бора в Копенгагене, которые они вели в
период с 1924-ого по 1927-ой годы, то есть в период создания квантовой теории и
Копенгагенской интерпретации нерелятивистской квантовой механики) и решали
отдохнуть от общества друг друга. Фактически это почти верно. Все, что составляет
это "почти" Фрейном проигнорировано. Однако, каждый ученый, да и не только ученый,
знает, что лучшие мысли выкристаллизовываются, как правило, во время разговоров и
споров с достойными оппонентами, хотя свое окончательное воплощение получают уже в
спокойной самостоятельной работе. Обыватели этого не знают, поэтому обыватели и
принимают измышления Фрейна за чистую монету. Для него споры Гейзенберга и Бора
стоят где-то на уровне ругани кухарки с консьержкой.
Есть еще целый ряд "мелочей", каждая из которых малозначительна сама по себе и лишь
немного отступает от исторической правды, но будучи собраны вместе они представляют
Гейзенберга как мелкого завистника, карьериста, а, временами, просто как дурака.
Мне не хочется описывать все эти "мелочи" (например, утверждается, что Гейзенберг
открыл соотношение неопределенностей для того, чтобы получить место профессора в
Лейпцигском университете и утереть нос Шредингеру!), но пусть каждый, кто смотрел
или только хочет посмотреть "Копенгаген", помнит об их существовании.
Еще одна маленькая деталь. О СССР (России) из спектакля мы узнаем две вещи. Первая:
в сентябре 1941 года немецкие танки подошли к Москве (!). Вторая: в России живут
два невоспитанных молодых физика Гамов (!) и Ландау.
Итоги и выводы. Впечатления от первого и второго просмотров во многом
совпали. Я по-прежнему рекомендую посмотреть "Копенгаген" всем, кто имеет хоть
малейшее отношение к квантовой физике. Однако, как это стало ясно на втором
просмотре, современная Россия не является страной с высоким интеллектуальным
потенциалом, как было принято считать еще десять лет назад.
Приложение
Так о чем реально был разговор у Вернера Гейзенберга и Нильса Бора в конце сентября
1941 года? Майкл Фрейн напускает по этому поводу много тумана, выдвигает несколько
противоречащих друг другу версий. А что на этот счет говорят сами участники
событий? Ниже приводятся два текста. Один принадлежит Вернеру Гейзенбергу.
Другой - Нильсу Бору. Тексты не противоречат друг другу, но и не подтверждают
друг друга. Скорее, их можно назвать допонительными, в духе той дополнительности,
которую всю жизнь в физике исповедовали Бор и Гейзенберг.
Вернер Гейзенберг: "В том, что касается атомной бомбы, мы пока еще не вошли
в зону прямой опасности, потому что технические затраты на нее, по-видимому,
слишком велики, чтобы на них кто-то решился. Так правильно ли мы делаем, что
продолжаем тут работу? И что делают наши друзья в Америке? Будут ли они в полную
силу работать на атомную бомбу?
...
- Было бы хорошо, - сказал мне Карл Фридрих (Н.Н.: фон Вайцзеккер - ученик и друг
В.Гейзенберга), - если бы ты смог как-то поговорить обо всем этом с Нильсом в
Копенгагене. Для меня очень много бы значило услышать, например, что Нильс считает
наши действия тут неправильными и что мы должны прекратить эту работу с ураном.
Итак, осенью 1941 года, когда у нас, похоже, уже сложилась довольно ясная картина
перспектив технической разработки проблемы, мы устроили так, что я по приглашению
немецкого посольства в Копенгагене прочел там научный доклад. Я использовал эту
возможность для беседы с Нильсом о проблеме урана. Моя поездка, если не ошибаюсь,
состоялась в октябре 1941 г (Н.Н.: согласно историческим исследованиям, поездка
состоялась в конце сентября 1941 г.). Я посетил Нильса у него дома в Карлсберге, но
затронул опасную тему лишь на вечерней прогулке, предпринятой вблизи его дома. Имея
основания бояться, что за Нильсом ведется слежка с немецкой стороны, я говорил с
крайними предосторожностями, чтобы позднее меня не могли поймать на каких-то
слишком определенных выражениях. Я попытался намекнуть Нильсу, что сейчас имеется
принципиальная возможность создания атомных бомб, что для этого требуются
колоссальные технические усилия и что перед физиком встает вопрос, вправе ли он
работать над этой проблемой. К сожалению, уже первые мои намеки на принципиальную
возможность создания атомных бомб настолько испугали Нильса, что он не мог уже
правильно воспринять самую важную в моих глазах часть моей информации, а именно мои
слова о необходимости гигантских технических усилий. Мне казалось крайне важным то,
что этот факт дает физику возможность еще как-то влиять на принятие решения о
строительстве атомной бомбы или отказе от нее...
Но Нильс в испуге от принципиальной возможности создания атомной бомбы уже не
воспринял всей этой линии рассуждения; возможно также, что обоснованно горькие
чувства по поводу оккупации его страны немецкими войсками помешали ему по-прежнему
довериться взаимопониманию, связывающему ученых поверх государственных границ...
Несмотря на эту неудачу моей копенгагенской миссии, для нас ... в Германии ситуация
была очень простой. Правительство решило (в июне 1942 года) продолжать работы над
проектом реактора лишь в скромных масштабах. Приказа попытаться построить атомную
бомбу дано не было. У физиков не было со своей стороны никаких причин стремиться к
пересмотру этого решения..."
(В.Гейзенберг, "Физика и философия. Часть и целое", М. "Наука", 1989 г.,
стр.296-297).
Нильс Бор: "Дорогой Гейзенберг,
Я долгое время собирался написать Вам по поводу того, о чем меня постоянно
спрашивают совершенно разные люди. Это касается Вашей и Вайзеккера поездки
в Копенгаген осенью 1941 года. Как Вы знаете из наших разговоров в первый
год после войны, у нас с Вами сложилось совершенно разное впечатление о том,
что произошло во время этой поездки, отличное от того, что вы написали в
книге Юнга. В данном случае я решил написать потому, что в Англии начато
серьезное исследование всего вопроса о проектах с атомной энергией во время
войны, исследование, основанное на правительственных архивах, включая
материалы разведывательных служб. В этой связи у меня произошли детальные
разговоры о том, каким образом я был причастен к этим проектам. И во время
этих разговоров задавались и вопросы по поводу вашего визита в 41-м. Поэтому
я решил, что было бы правильно дать вам точное представление о том, как мы
здесь отнеслись к вашему приезду.
Хотя мы понимали, что за этой поездкой стояло желание узнать, как мы жили
в Копенгагене в опасной обстановке немецкой оккупации, и выяснить, чем вы
можете помочь и посоветовать, вы также должны были понять, что ваш приезд
поставил нас, кто жил одной лишь надеждой на поражение нацистской Германии,
в сложную ситуацию. Мы вынуждены были говорить с людьми, которые были
однозначно, как вы с Вайзеккером, убеждены в победе Германии и в том,
к чему это приведет. Конечно, мы понимаем, что вам, может быть, сложно
восстановить сейчас в памяти, что вы думали и как вы себя выражали на
разных стадиях войны, ход которой менялся со временем так, что убежденность
в победе Германии постепенно ослабевала и, в конце концов, исчезла вовсе,
сменилась неизбежностью поражения.
Тем не менее, о чем я конкретно думаю, так это о разговоре у меня в кабинете
в институте, во время которого я был вынужден - из-за того, какую тему вы
затронули, - тщательно взвешивать каждое слово, которое я произносил. На меня
произвело очень сильное впечатление то, что в самом начале разговора вы
заявили, что уверены: исход войны, если она продлится достаточно долго,
решит ядерное оружие. В то время я ничего не знал о том, какие работы
ведутся в Англии и в Америке. Вы добавили, когда я, вероятно, посмотрел
на вас с сомнением, что я должен понять: все последние годы вы почти
полностью посвятили себя этому вопросу и не сомневаетесь, что это можно
сделать. Так что мне трудно себе представить, как вы могли подумать, что
намекали мне, что немецкие физики, якобы, сделают все, чтобы предотвратить такое
применение атомных знаний. Во время этого разговора, разговора очень короткого, я,
естественно, вел себя очень осторожно, но в последующем много думал о его
содержании. Мою тревогу отнюдь не уменьшил тот факт, что другие в институте
слышали, как Вайцзеккер говорил о том, какое счастливое будущее ожидает науку в
Германии после победы, достижению которой вы могли с вашей стороны помочь.
В вашем письме Юнгу вы также упоминаете приезд Йенсена в Копенгаген в 1943
году, на пути в Норвегию, где он должен был принять участие в работе по
увеличению производства тяжелой воды. Правда, что Йенсен специально
подчеркивал, что его работа направлена только на производство энергии
в промышленных целях, но, хотя мы искренне хотели ему верить, он нас
отнюдь не убедил, особенно если учитывать, как много он сам знал о
проекте в Германии. В те годы Германия часто заявляла о новом и решающем
оружии. Во время этой встречи с Йенсеном яс вел себя предельно осторожно,
потому что был под постоянной слежкой немецкой полиции.
Когда осень 43-го года мне, чтобы избежать неминуемого ареста, пришлось
бежать в Швецию, а оттуда - в Англию, я впервые узнал о довольно
продвинутом к тому времени американо-английском атомном проекте.
Вопрос о том, насколько далеко в этом направлении продвинулась
Германия, занимал не только физиков, но и правительства, и разведывательные
службы, и я включился в дискуссии на эту тему. Я вспомнил обо всем том,
что было в Копенгагене, и в этой связи встал еще один вопрос: какого
рода разрешение германского правительства вы получили на то, чтобы
затрагивать столь опасный вопрос, имеющий столь серьезные политические
последствия, с человеком, живущим в оккупированной и враждебной стране.
Тем не менее, этот разговор ни коим образом не имел никакого решающего
влияния, поскольку на основании данных разведки уже тогда было ясно,
что Германия не могла до конца войны провести столь масштабное мероприятие.
Я написал столь длинное письмо для того, чтобы, насколько возможно,
прояснить этот вопрос, и надеюсь, что мы сможем поговорить о нем еще
в больших деталях, когда представится возможность".
(Черновик неотправленного письма Н.Бора В.Гейзенбергу без даты,
Архив Нильса Бора в
Копенгагене,
Document 11c .
Перевод письма цитируется по стенограме передачи радио "Свобода"
"Бомба для Гитлера. Неизвестные документы Нильса Бора.",
Часть III.)
На фотографиях сцены из спектакля "Копенгаген" МХАТ им. А.П.Чехова.
Все фотографии взяты с
официального сайта спектакля "Копенгаген".
Обозрение Николая Никитина "Неизбежность странного микромира"
